На синем пологе летнего неба глаз выхватил высоко зависшую чёрную точку. Она явно диссонировала с однотонным безоблачным фоном и, возможно, даже раздражала.
“Чёрт возьми!”, – недовольно подумал он, отрывая взгляд от высоты. Ветер легко коснулся его загорелых щёк, лба и подбородка, взлохматил волосы на голове. Кларк непроизвольно крутанул головой, снизу вверх по дуге, сбросив тёмно-русую чёлку со лба. Он остановился на рыжей пыльной обочине грунтовой дороги, проросшей посередине полоской лохматой буро-зелёной травы.
“Дорога. Почти такая же…”, – про себя усмехнулся он, – “Сколько же лет прошло с той поры?” Потянув из бокового кармана лёгкого льняного пиджака пачку “Лаки Страйк”, Кларк вновь глянул вверх на парящего ястреба. “Как соринка, попавшая в глаз”, – недовольно подумал он, закуривая.
Кларк привычно вдохнул в лёгкие первую порцию сигаретного дыма и с удовольствием ощутил в голове легкий обволакивающий водоворот. Именно первая порция никотина всегда доставляла ему самые приятные ощущения. Она была самой действенной, впечатляющей, расслабляющей сознание и тело. Она несла наслаждение и удовлетворение подобно тем ощущениям, которые, должно быть, испытывает молодой, полный сил, повеса после своего первого любовного опыта. Затягиваясь, Кларк следил за тем, как сначала разгорается густо-оранжевым букетом и почти сразу же прячется под серым пепельным налётом кончик его сигареты. Он снова глянул вверх и, наткнувшись зрачком на зависшую птицу, вновь ощутил под правым веком колюще-свербящее присутствие чего-то постороннего, маленького и твёрдого. Кларк несколько раз моргнул заслезившимся глазом и неприятное ощущение ушло. Стоя в траве у дороги, он продолжал курить, скашивая глаза к дымящемуся краю укорачивающейся сигареты.
“Зачем я курю?” – автоматически подумал Кларк и поймал себя на мысли, что почти всякий раз, закуривая, он думает об этом, задаваясь риторическим и бессмысленным одним и тем же вопросом. И каждый раз – без каких-либо попыток отыскать на него хоть сколько-нибудь осмысленный ответ. Разгорающаяся и тускнеющая сигарета напомнила вдруг Кларку его жизнь, когда-то вот такую же яркую, искрящуюся, оранжевую. Когда-то солнечную, овеянную свежим зовущим ветром, обещавшую обязательные счастье и любовь. Жизнь, ароматную, непорочную, смеющуюся и обманывающую… И такую прекрасную в этом своём непреднамеренном обмане, а теперь, – честную, но при этом – тусклую, скучную и однообразную как остывающий пепел.
“Почему я всегда задаю себе этот дурацкий вопрос?” – подумал Кларк. – “Каждый раз, засовывая в рот очередную сигарету, я в погоне за самоочищением стоически корю себя за то, что доставляет мне определённое удовольствие. Я осуждаю себя за привычку, считающуюся вредной, но и приятной одновременно. При этом рядом никого из посторонних нет и судить меня некому, однако… Это самокопание или лицемерие? Проклятье! Однако, почему я с тем же непонятным постоянством не задаю себе каждое утро по пробуждении аналогичного вопроса типа: “Зачем я живу”?
Кларк смял окурок и щелчком отбросил его далеко в траву.
“Интересно, смог бы я проделать то же самое со своей жизнью?” – подумал он, сопровождая взглядом улетающий по дуге исчезающий огонёк. – “Жизнь подобна выкуренной сигарете. Впрочем, если оставаться честным до конца, она подобна всего лишь единственной затяжке”.
Кларк двинулся дальше. “Итак, зачем же я живу?” – усмехнулся он про себя. И уже без улыбки додумал: “Или жил?”
Кларк многое позабыл. Жизнь постаралась, то ли беспардонно, то ли, наоборот, заботливо, пройдясь по его памяти ластиком трудно объяснимой избирательности. Благодаря этому, Кларк плохо помнил имена тех, с кем ему пришлось учиться в школе, не мог воспроизвести образы своих университетских сокурсников, и, если бы это вдруг кому-то понадобилось, он не сумел бы перечислить имена всех женщин, с которыми был. Это его состояние напоминало перекидной календарь, который хозяйки раньше гордо вывешивали на стену в собственной кухне. Перед глазами открыта только верхняя страничка. Можно, правда, легко открыть любую другую, но тогда взору будет доступна только она, и тоже всего лишь только одна. При этом, даже имея календарь, мало кто осмысленно следит за соблюдением порядка, чтобы число, изображённое на его открытой страничке совпадало с тем, что выписано невидимыми чернилами за окном.
Многие домохозяйки, отрывая листок с прошедшим днём, проделывают это, скорее, механически, сосредоточив всё своё внимание, энергию и способности над разделочной доской с нарезанными овощами или мясом, или над ароматно кипящими кастрюлями либо стреляющими прозрачным жиром раскалёнными сковородками. Если поинтересоваться, какое сегодня число, многие из них, верно, скорей бы ответили, всыпали ли они достаточно соли или перцу в приготавливаемое блюдо, чем вспомнили, какой нынче день недели…
А вот то, как они с Мишелем выкурили свою первую сигарету, Кларк помнил хорошо. Эта картинка во всех деталях стояла у него перед глазами, хотя и миновало с той поры уже… Сколько же лет прошло? Тридцать восемь? Или тридцать девять? Собственно, точный их возраст был неважен, а важно было то, что тогда настала пора им становиться взрослыми и они, сговорившись, приняли решение стать ими.
На этажерке в полумраке прихожей, заставленная пузырьками от одеколона, лежала заброшенная его отцом начатая пачка сигарет “Тракия”. Отец Кларка курил другие, но в один из дней решил вдруг попробовать эти и купил. Выкурив две или три сигареты, он с гримасой отвращения забросил пачку в самый дальний угол и вернулся к своему любимому сорту, а эта пачка так и осталась лежать невостребованной. Так она и лежала там пока Кларк с Мишелем не подросли.
Кларк помнил как в тот день после школьных занятий, когда Мишель ждал его во дворе, он, дрожа от волнения и переполнявшего его чувства преодоления чего-то запретного, залез пальцами в мятую блестящую бумагу, нащупал внутри тесный сигаретный строй и осторожно извлёк из серебристых недр, держа за жёлтый пятнистый фильтр, одну единственную, первую в своей жизни сигарету. Он легко сжал её пальцами и с радостью, нет, не услышал, а почувствовал кожей как хрустит под тонкой белой бумагой хорошо просушенный табак. Прихватив из кухни спичечный коробок, Кларк, счастливый от собственной смелости, выскочил на улицу и они с Мишелем помчались в лес, росший неподалёку от дома. Там, укрывшись в густых кустах под сенью старых грабов, они после неловких манипуляций прикурили эту сигарету и, осторожно, по очереди, втягивая в себя дым и отчаянно кашляя, прикончили её одну на двоих. Потом они лежали в траве с позеленевшими лицами и их обоих жутко тошнило. Головы болели и кружились, но они посматривали друг на друга и страдальчески улыбались, ничуть не жалея о совершённом мальчишеском подвиге. Это было для них причастием к взрослому мужскому миру и это таинство в тот день они с Мишелем мужественно преодолели.
А сегодня на том месте леса совсем не осталось. Там построили несколько больничных корпусов и теперь в той заветной точке их взросления лечились, выздоравливали или умирали люди.
Ещё в школе Кларк выглядел откровенным гуманитарием. Он любил историю и литературу, мог запросто написать сочинение практически на любую заданную тему. Он искал справедливость и в своих поисках правды был готов вступить в поединок с любым педагогом в школе и любым прохожим на улице. Он увлечённо рассуждал об устройстве мира, гневно предрекал скорый распад государства из-за имперского характера его политической системы. Он был готов провозглашать безответственные лозунги, не осознавая, к каким трагедиям могут привести людей его необдуманные и порывистые юношеские призывы. Он был честен, а когда ему приходилось по различным обстоятельствам лгать, Кларк искусно выглядел честным или, по крайней мере, старался казаться убедительным. Кларк был худосочен, высок и светловолос. Его лицо было вытянутым и зауженным от лба к подбородку.
Мишель, наоборот, был на голову ниже Кларка, смугл, круглолиц, крепок, с сильными мускулистыми ногами. Уже в седьмом классе он познакомился с бритвой, которой ему вынужденно пришлось пользоваться, чтобы не шокировать густой смоляной щетиной школьных преподавателей и девчонок-старшеклассниц. Руки у Мишеля росли из нужного места. Он с удовольствием клеил планеры и летающие модели военных истребителей, собирал модели парусных кораблей и танков, самостоятельно изготавливая для этого абсолютно все необходимые детали, неплохо лепил и здорово чертил. Мишель знал, с какой стороны нужно подходить к молотку или отвёртке, ловко орудовал ножовкой по металлу, в два удара забивал в доску гвозди. Он увлекался фотографией и в подвале под своей квартирой вместе со старшим братом соорудил настоящую фотолабораторию.
Правду сказать, ни в точных ни в гуманитарных науках Мишель так и не поднаторел, чем сильно расстраивал свою мать мадам Луизу или просто Лу, потому что мадам Луиза запрещала своим сыновьям и их друзьям называть себя “мадам”. Она очень старалась быть с детьми на равных и потому держалась с ними запросто, упорно отстаивая это равенство в любых мыслимых и немыслимых мелочах и даже в обращении к себе. Кларк так и не сумел перейти на панибратские отношения с Луизой. Он не мог говорить просто так взрослой женщине “ты”. Но Луиза настаивала и тогда они оба нашли компромисс. Кларк согласился обращаться к Луизе на “ты”, но с обязательной приставкой “мама”. “Здравствуй, мама Лу!”, – приветствовал он Луизу, приходя в гости. “Здравствуй, здравствуй, Кларк, сынок!”, – радостно смеялась Луиза подобоченясь.- “Ты правильно сделал, что зашёл. У нас как раз жареная ветчина. Ты хоть ел сегодня что-нибудь?”. Как-то раз Луиза сказала, гладя Кларка по голове: “У меня, похоже не два сына, Кларк. Ты мне тоже как будто сынок. Так что у меня трое сыновей и я – счастливая мать!”.
Потом эти слова Кларк слышал от мамы Лу не один раз.
Кларк помнил как на день рождения Мишель подарил ему миниатюрный кинжал, собственноручно сделанный им из отцовского надфиля. У кинжала была рукоять из алюминиевых накладок с цветными вставками из органического стекла. Кинжал сверкал полированными поверхностями и переливался всеми цветами радуги, будучи исключительно острым. Сидя за праздничным столом, Кларк не мог наиграться подарком, а потом, когда после застолья все пошли гулять, Кларк где-то на улице потерял его и потом долгое время боялся признаться в этом Мишелю.
Правда всплыла, когда Мишель попросил у Кларка этот кинжал, чтобы что-то в нём “довести до ума”, как выразился тогда Мишель. Он обиделся на Кларка и некоторое время дулся на него, не разговаривая. Но дни сменяли один другой и обида, подобно лёгкой простуде, быстро прошла. Зато позже Мишель сделал и подарил Кларку настоящую электрическую гитару. Это было что-то, и Кларк счастливым витал выше облаков.
Гитара! Он играл на ней у себя дома, подключая к маломощному усилителю, усердно надавливая на струны до кровавых мозолей на кончиках пальцев. А Мишель, тихо сидя рядом, что-то бубнил себе под нос, видимо подпевая Кларку, и спокойно ковырял перочинным ножом какую-нибудь деревяшку. Почти сразу после этого в школе родилась идея вокально-инструментального ансамбля, поэтому мелодичные аккорды гитары Мишеля сводили с ума и лишали ночного сна не одну окрестную девчонку. Кларк пожинал лавры популярности, а Мишель всегда просто был рядом и никого не интересовало, откуда у Кларка появился такой шикарный музыкальный инструмент.
Однажды Мишель показал Кларку пластинку, купленную его матерью по случаю. Он улыбнулся и сказал:
-Хорош бренчать, Кларк. Слушай, как играют настоящие музыканты!
На пластинке было много песен и исполнителей: и Шейла и Элвис Пресли и Ринго Вилли и Майк Кэйти… Но им особенно понравилась одна композиция. “Дом, стоящий там” – она называлась. Голос солиста “Лайт И Джи Соул” просто сводил с ума. Кларк быстро подобрал аккорды этой поразившей его мелодии и вовсю играл её дома. Но, приходя к Мишелю, он всякий раз просил поставить именно эту пластинку и они вместе с удовольствием слушали прекрасную музыку снова и снова.
Сейчас, стоя на пыльной дороге и глядя в синее небо, Кларк вспомнил, как они с Мишелем сидели в разных углах дивана и зачарованно внимали грустной и плавной мелодии, думая при этом каждый о чём-то своём. Им не нужно было говорить друг другу о дружбе. Если бы кто-то назвал их друзьями, они бы сильно удивились, пожалуй. Какие такие друзья? Они просто жили друг другом, дышали друг другом,и не представляли друг без друга окружающего мира, который был так прекрасен.
Ни Кларк ни Мишель никогда не задумывались над тем, как, каким словом, каким термином определить их отношения. Мама Лу считала их братьями и своими сыновьями, а они росли просто мальчишками. Беззаботными, ветреными и счастливыми. Поэтому никакие слова им были не нужны. Они могли часами молчать и слушать музыку или заниматься какими-нибудь делами, каждый своим. И обоим вполне хватало того, что они просто были рядом. А когда Кларк вечерами прощался и уходил домой, оба остро чувствовали возникающую вокруг них пустоту.
Их дружба началась в четвёртом классе, но окрепла в седьмом, когда Кларк и Мишель с фотоаппаратами сидели в спортивном зале на школьных соревнованиях по женскому волейболу. Они с удовольствием выхватывали объективами двусмысленные позы полураздетых спортсменок, а потом, высунув языки, в подвале Мишеля при красном свете скрупулёзно отбирали самые откровенные снимки. Мама Лу хранила в подвале про запас большой бумажный куль, полный сушёной воблы. Так вот, за время фоторабот Кларк и Мишель съели почти всю рыбу, опустошив, мешок, чем вызвали сильнейшее раздражение со стороны Косты – старшего брата Мишеля. Коста спустился к ним в подвал в самый разгар пиршества, забрал оставшуюся рыбу и, поднеся поочерёдно к носу каждого свой тяжёлый, крепко сжатый кулак, грозно спросил:
-Видели?
Кларк и Мишель с готовностью согласно затрясли головами.
-Рыбу больше не жрать! Та, что осталась – моя. Иначе изувечу.
Друзья и не возражали. Действительно, никогда не следует забывать о справедливости. А мама Лу, взвесив в руке мешок с остатками воблы, только удивлённо покачала головой и вздохнула, сокрушаясь:
-Это я во всём виновата. Их нельзя было надолго оставлять одних.
К контрольным тестам восьмого класса Мишель с Кларком готовились на крыше трёхэтажного дома, в котором жил Кларк. Они безрассудно забирались наверх по пожарной лестнице и, сбросив под себя рубашки, залегали на нагревшийся под солнцем шифер где-нибудь между печными трубами. Они зубрили ответы на контрольные задания, а над ними весело носились тесной гомонящей ватагой по кругу двора громкоголосые стрижи. Однажды крики птиц неожиданно смолкли и внезапно наступившая тишина заставила друзей отвлечься от чтения конспектов.
-Куда подевались эти несносные крикуны? – удивился Кларк, обведя взглядом опустевшее пространство.
Мишель перевернулся на спину и смотрел в синее небо.
-А глянь-ка вон туда! – он поднял руку, показывая пальцем Кларку, куда следует посмотреть.
В дальней дали Кларк увидел зависшую неподвижной чёрной точкой какую-то хищную птицу с распростёртыми большими изогнутыми крыльями.
-Ух ты! – выдохнул Кларк. – Вот кого они испугались. Интересно, Мишель, что это за птица? Как думаешь?
-Или сокол или ястреб, – ответил Мишель, сощурившись глядя в небо из-под ладони. – Она очень высоко, точно не определить.
-Слушай, а представь себе, что эта точка в небе – неизвестная планета, с которой обитающие на ней существа тайком подглядывают за нашей жизнью, – тут же начал фантазировать Кларк.
-Ерунда! – отмахнулся Мишель. – Если полететь от Земли куда-нибудь на расстояние, скажем, в миллион световых лет, то будь уверен, что там никто не имеет ни малейшего представления о существовании Земли. Там у них совсем другое небо и другие звёзды. Представляешь?
Он серьёзно посмотрел на Кларка и как-то не по-мальчишески добавил:
-Мы с тобой живём в таком мире, где точка является слишком большой величиной. И эти величины искажают наше представление об окружающем мире.
-Я не понимаю, – сдался Кларк.
-Ну, посуди сам, – Мишель повернул к нему своё улыбающееся лицо, – мы с тобой наблюдаем в небе чёрную точку и полагаем, что это птица. А она со своей высоты видит далеко внизу на крыше дома две чёрных точки и размышляет, пригодны ли мы ей для корма или же нет. Эта птица не имеет ни малейшего представления о нашем с тобой мире, о нас с тобой, о том, кто мы и о чём мы думаем, мечтаем, к чему стремимся, как мы устроены. А мы с тобой легкомысленно рассуждаем о ней: сокол или ястреб. И только-то? А может она – ни то ни другое. Кто знает, может быть, это вообще не птица, а всего лишь чёрная точка в чистом небе, заключающая в себе целый мир.
***
Он не раз ловил себя на мысли о том, что не может вспомнить всех своих женщин. Сказать, что их у Кларка было очень много, значило бы погрешить против истины. Но они были. Были одноклассницы и случайно встреченные на улице незнакомки, были купленные за деньги проститутки и были бескорыстно отдававшиеся по убеждению домохозяйки. Попадались совсем молоденькие психопатки со шрамами на изрезанных предплечьях и алчно блестящими глазами, и вполне солидные матроны, с готовностью упиравшиеся высокими благородными лбами в шершавые стволы деревьев, растущих где-нибудь неподалёку от их жилища.
Кларку доставляло некоторое удовольствие наблюдать как после очередного такого соития они торопливо подтягивали приспущенные трусы и деловито отряхивали поддёрнутые подолы, после чего дежурно целовали Кларка в щёку и торопились в свои обжитые кухни, чтобы успеть приготовить ужин своим заждавшимся и проголодавшимся опостылевшим мужьям, беспечно болтая при этом об очередном повышении цен или дурных наклонностях коллег по работе.
Были такие, что откровенно просили у Кларка денег за свою уступчивость, которую эти дурёхи, заблуждаясь, называли любовью, но попадались и убеждённые потребительницы жидкого мужского белка, отдававшиеся исключительно бескорыстно, а один раз жизнь столкнула Кларка с ярко выраженной нимфоманкой.
Его знали и откровенно пьяные женщины и беспощадно трезвые, женщины с безукоризненно ухоженными фигурами и потасканные ссыкухи с искусанными спинами и ягодицами. Кларк понимал, что для многих встреченных им хищниц он являлся всего лишь мелкой серийной деталью на длинном и непрерывно движущемся конвейере, но знал он также и то, что некоторые из его любовниц ловили с ним свой последний шанс и не скрывая этого, будучи по-настоящему откровенными и в словах и в постели, навсегда оставляли его в своей слабеющей изнемогающей памяти.
Ольга была одной из них.
После окончания школы они с Мишелем вместе пошли работать на завод. Мишель оформился токарем и работал в цеху, а Кларка взяли на участок универсальных сборочных приспособлений. Тогда вокруг них неожиданно появилось множество новых людей, мужчин и женщин, и иная, дотоле незнакомая жизнь безжалостно и бесповоротно поглотила обоих с головой.
Однажды на одной из вечеринок, кажется, это случилось под Рождество, Мишель познакомился с женщиной, по возрасту бывшей много старше него. Он, мальчишка, безропотно пошёл провожать её домой и потом некоторое время регулярно встречался с этой мадам Натали. То, что потом рассказывал Мишель о постельных проделках этой милой гиены и о её любовных повадках и пристрастиях, приводило Кларка в дикий трепет. “Представляешь, Кларк, её ноги были у меня вот где!”, – показывал Мишель на свои плечи на уровне ушей. “А перед тем, ну, сам знаешь, перед чем, она вылизывала мне ноги между пальцами, нет ты представляешь, Кларк, как собака! Подумать только!”. Но Кларк не мог представить себе в своём тогда ещё неискушённом воображении тех изощрённых сцен, о которых ему с доверчивой откровенностью и дружеской непосредственностью сообщал Мишель, и потому отталкивал друга, наклонявшегося к самому уху, и, предательски потея, твердил: “Ты говоришь неправду. Такого не может быть. Она же по возрасту под стать нашим матерям!”. Но через много лет, повстречавшись с Ольгой, Кларк понял, что, рассказывая о Натали, Мишель ему не лгал.
Если Кларку к моменту их знакомства было сорок два, то Ольге – чуть за шестьдесят. Это была крупная женщина немногим выше среднего роста с большим округлым выступающим вперёд животом и круто выраженными ягодицами. Сзади она носила широкую спину без видимых следов талии с косыми глубокими складками на боках, а спереди положила себе на живот две внушительные свисающие грушевидные груди. У Ольги было круглое лицо с большими карими глазами. Настолько большими, что поначалу они казались Кларку несколько навыкате. Впечатление от уже дряблых щёк и подбородка на лице Ольги с лихвой компенсировалось её толстыми блестящими соблазнительными губами, а крашеные в “осенний каштан” волосы на голове надёжно скрывали седину и шейные морщины.
Увидев Ольгу в первый раз, Кларк, окинув её быстрым взглядом с головы до ног, сразу почувствовал непреодолимое влечение к ней. Он мгновенно позабыл о жене, потому что к тому моменту уже понимал, что его привлекают женщины в возрасте с большой и мягкой грудью, именно такой, какая была у Ольги.
В сравнении с Ольгой, жена Кларка, хотя и была много моложе, всё же, надо признаться, выглядела обыкновенной серой мышью. Мышью, ничем особенным не отличающейся в постели и потому со временем приевшейся и от того потерявшей, отчасти, свою привлекательность и, отчасти, утратившей всякие перспективы оставаться всегда и везде единственной и неповторимой. Так бывает, когда от однажды увиденного в груди человека перестаёт биться сердце и темнеет в глазах. Тогда чтобы не упасть, человеку нужно остановиться и опереться на что-то надёжное и твёрдое. Пропасть разверзается под его ногами и человек готов сорваться в эту неведомую но маняющую бездну, чтобы, пусть и потеряв всё, но достичь её дна, каким бы ни было то дно глубоким и гибельным.
Увидев Ольгу, Кларк потерял разум. Очевидная разница в возрасте мгновенно развеялась в сиянии смотревших на него выразительных глаз, обрамлённых длинной тенью искусно подкрашенных загнутых ресниц. Ольга была вдовой со стажем, однако, Кларк сразу почувствовал, что эта пожилая, но ещё привлекательная женщина до сих пор не поставила на себе крест. Те, кто ставят на себе крест, не смотрят так на молодых мужчин и не красят так своих ресниц, исподволь выставляя их напоказ. У поставивших на себе крест совсем другое выражение глаз, другая форма ресниц и другой взгляд.
Кларк тогда работал в юридическом управлении солидного банковского учреждения, а Ольга оказалась в кредитном отделе, куда она перевелась из другого банка. Даже не говоря друг другу ни слова и ещё не зная имён, они одними только взглядами сказали друг другу всё уже в самый первый день. И очень скоро Ольга легко отдалась Кларку у себя в спальне после того, как он посетил её квартиру вместе с начальником кредитного отдела по какому-то малозначительному поводу. Они неплохо выпили и немного поболтали, после чего спутник Кларка, распрощавшись, деликатно оставил их одних.
В ту ночь Ольга не отпустила Кларка до самого утра. Кларк хорошо помнил ту безумную оргию, когда он, в уже начавшей светлеть ночи, после нескольких заходов, обессиленный сидел на обмякшей груди Ольги, наклонившись над её горящим страстью потным лицом, а она, держа глубоко во рту, с удовольствием мусолила его уже безразличный ко всему член, а когда он неуверенно пытался извлечь его, Ольга тут же мгновенно, не отпуская, прикусывала член зубами.
Его удивляло то, как в процессе любви изменялся размер её бюста. Груди у Ольги и без того были не маленькими, но как только Кларк касался их своей ладонью, гладил и сжимал, трогал их кончиком языка, целовал, а, распалясь, мял и тискал, кусал и оттягивал соски зубами, грудь Ольги раздавалась до гигантских размеров. Её будто воздухом заполняли изнутри неведомые и невидимые механизмы.
-Это не воздух, милый, – стонала Ольга, – это моя любовь. Я же люблю тебя, мой дурачок!
Когда Ольга кончала, ему становилось страшно. Оргазм раздувал её лицо, отчего оно меняло очертания и приобретало тёмно-бордовый оттенок, а губы оттопыривались и синели. Ольга закатывала глаза, оставляя открытыми две широких полоски белесых глазных яблок. От звериного урчания она переходила к истошным крикам и рыданиям, а плоть её при этом безумствовала волнами сильной и частой дрожи, временами переходящей в настоящие судороги.
Ольге не очень нравилось, если Кларк кончал в неё и поэтому, когда подкатывали острые сладостные позывы, Кларк выхватывал свою грешную плоть из горячей и тесной липкой пещеры, извергая своё семя на грудь и лицо бьющейся в конвульсирующем экстазе подруги. Ольга средними пальцами рук собирала густые капли и, открыв рот, нарочито медленно, по очереди слизывала с них сперму языком, после чего крепко обнимала Кларка и благодарно прижималась к нему, обхватывая своими жаркими губами его губы, а зубами пытаясь захватить его язык и затащить его к себе в рот.
На лобке у Ольги густо росли почти чёрные волосы, длинные и вьющиеся. Волос был жёстким, сильным, здоровым. В вороной шерстистой массе попадались и седые волоски и поэтому её лобок был, скорее, уже не чёрного, а тёмно-серого, пепельного цвета.
Лобки стареющих женщин старше шестидесяти лет похожи один на другой как две капли воды. Они плешивы, мяты, печальны и безмолвны. Они истёрты изнанкой трусов, а из их морщинистых тонких складок веет безнадёжной старческой кислятиной.
Лобок Ольги, несмотря на её возраст, выглядел совсем иначе. Он обильно источал сочный аромат необузданного восторга. Когда ноздри Кларка улавливали эту неповторимую свежесть и жадно втягивали её в самый мозг, Кларк помимо своей воли всякий раз утрачивал человеческое обличье, преображаясь в сколь дикое, столь же и необузданное звероподобное существо.
Как-то раз, когда Ольга без памяти лежала на самом краю кровати, бессильно свесив на пол ноги, Кларк закурил сигарету и присел перед ней. Он затянулся, выпустил дым и посмотрел на сигарету. Она поначалу занялась ярким и глубоким красным огоньком, который затем стал оранжевым и жёлтым, покрываясь серым налётом быстро остывающего серого пепла. Кларк протянул руку и пальцами широко раздвинул половые губы Ольги, обнажив ярко-бордовую от прилившей крови слизистую её влагалища.
Только что эта мягкая податливая плоть бешено заходилась в хрюкающей, чавкающей и хлюпающей истерике, через край изливаясь горячей любовной жижей на каменеющие от нечеловеческого напряжения ягодицы. И теперь из разверстой красной норы в лицо Кларку повеяло жаром утолённой животной похоти. Он убрал руку и губы сомкнулись, покрывшись тёмно-серым лобковым волосом. Кларк опять затянулся и, проследив за сигаретой, снова раскрыл и закрыл уставшее влагалище своей подруги. “Очень похоже!” – восхищённо подумал Кларк.
По мере совершения этих манипуляций он заметил, как уснувшее было желание, вновь пробудилось в Ольге. Вот предательски дрогнули мышцы, покрывающие внутренние поверхности её бёдер. Вот шевельнулись пальцы руки, до того неподвижно замершие на вершине живота, вот Ольга глубоко и прерывисто вздохнула и отбросила руку с живота на лоб, а второй рукой стала нежно гладить лицо Кларка, просительно дрожа при этом самыми кончиками пальцев. Она снова хотела его ласки, его тела, его любви. Уже через минуту от недавнего удовлетворения не осталось и следа. Ольга снова желала жить. Ветер страсти с новой силой дул в её сторону, затягивая Кларка в водоворот её неутолимых женских инстинктов. И с этим поделать ничего было нельзя.
После этого случая Ольга сбрила волосы с лобка. Этой дерзкой выходки он ей не простил и в очередной раз, напившись сам и напоив Ольгу, он устроил ей анальную казнь.
Сфинктер у Ольги оказался тугим и Кларку при введении члена пришлось попотеть, но зато потом всё пошло как по маслу. Ольга, застонав в начале, затем, судя по издаваемым ею звукам, испытывала истинное наслаждение происходящим. Она совершала резкие встречные движения, помогая Кларку войти как можно глубже. Однако, через некоторое время чувственные всхлипывания сменились усталыми постанываниями. “Хватит, прошу”, – попросила Ольга и попыталась освободиться. Но у неё это не получилось, так как Кларк сильно удерживал её за плечи, прижимаясь сзади. Ольга стала кусать подушку, тереться об неё лицом. Стоны усиливались, но Кларк не отпускал. Он испытывал необыкновенную эрекцию, никак не мог кончить и поэтому решил продолжать во что бы то ни стало.
Примерно через полчаса Ольга стала плакать. Она предприняла ещё несколько бесплодных попыток освободиться от Кларка и, похоже, смирилась.
Так, плача, она медленно сползла с кровати на пол и, едва перебирая сжатыми коленями, на локтях поползла из комнаты в коридор, а оттуда – в кухню. Кларк преследовал её, не отпуская, и только усиливал энергию проникновения и частоту поступательных движений. Оба настолько вспотели, что крупные капли, часто скатываясь с их тел, оставляли на полу след в виде мокрой тёмной полосы.
В кухне рыдающая Ольга заползла под стол и, уткнувшись головой в отопительную батарею, улеглась щекой на пол и стала в исступлении зубами грызть и глодать деревянную ножку кухонного стола, оставляя на дереве глубокие светлые борозды.
Внезапно её рыдания сменились необычным глухим звериным хрипом, после чего Ольга обмякла и замерла. От потери сил она или лишилась чувств или же просто уснула, оставшись на коленях и так и не выпустив изо рта своей полуобглоданной деревянной добычи.
Кларк поднялся на ноги, оставив неподвижное женское тело под столом. Он помыл член под краном прямо здесь же на кухне, вытерся полотенцем, которым они с Ольгой пользовались, пока выпивали и закусывали, и бросил полотенце на её взмыленную поясницу. Постояв и о чём-то подумав, он улыбнулся и снова взял полотенце в руки, скрутил уголок материи тонким жгутиком и указательным пальцем затолкал его поглубже в анус бесчувственной женщине.
Затем он не торопясь допил вино, оделся и ушёл, громко, словно челюстями, щёлкнув дверным замком.
После этой встряски Ольга два дня не выходила на работу, а выйдя, некоторое время могла сидеть на стуле только на одной ягодице, периодически меняя их, чем вызвала немалое удивление среди коллег-женщин, работавших вместе с ней в одном кабинете. Ей пришлось оправдываться неудачно сделанной инъекцией от подскочившего давления, в ходе которой, по её словам, неловкая медсестра-неумеха, якобы, неосторожно задела иглой за нервное окончание. Учитывая её возраст, Ольге, похоже, поверили, но больше волос на лобке она не брила.
Оставшись с Кларком наедине, Ольга сокрушалась:
-И что это на меня нашло, право не знаю. Даже покойный муж мой не смел входить ко мне через чёрный ход, – и она ласково погладила Кларка по щеке своей мягкой и тёплой ладонью.
-И на старуху бывает проруха, – резонно заметил Кларк, сразу же получивший лёгкую пощёчину за столь неприкрытый цинизм.
Обычно, когда он приходил к Ольге, они выпивали бутылку креплёного французского Гран Крю или Сент-Эмильон, слегка закусывали – немного оливье, икры или фруктов и винограда, – после чего отправлялись в спальню заниматься любовью. Там Ольга быстро снимала с себя одежду, разбрасывая по комнате платье, комбинацию, бюстгальтер, трусики, чулки или колготки. Иногда комкала какую-нибудь свою вещь и бросала её в Кларка. Один раз она повесила свой чулок на его напрягшийся член. Ольга показывала пальцем на беспомощно повисший чулок и, громко хохоча, сказала Кларку: “Когда я перестану стирать свои чулки, а ты состаришься, всё будет наоборот, правда милый?”. Потом перестала смеяться и добавила: “Но лучше умереть раньше”.
Они занимались любовью столь рьяно, что иногда Кларк откровенно боялся, как бы во время оргазма Ольга не умерла. Она так дико напрягалась, что не раз прямо во время секса в глазах Ольги лопались капилляры, отчего кровь изливалась в конъюнктиву, образуя обширные алые кровоизлияния на глазных яблоках. Один раз кровь потекла у неё из влагалища и Кларк, испугавшись, вскочил было с кровати, но Ольга порывисто схватила его за руку и, сама задыхаясь, заставила Кларка продолжать. “Любовь лечит, а не убивает!” – смеясь, потом утверждала она.
Однажды он во время сотрясавшего её оргазма помочился Ольге на лицо. Она восприняла это как должное и лишь широко открывала рот, жадно ловя тёплую жёлтую струю и судорожно комкая при этом в стиснутых пальцах влажную от собственного пота простыню. Ему запомнилось почему-то, как двигалась её гортань, когда Ольга сглатывала его мочу, а та, что оставалась непроглоченной, переливаясь через губы, стекала по щекам и подбородку… А однажды, кончая и дико крича от наслаждения, Ольга сама помочилась прямо в постель.
Во время оргазма эта женщина ничего другого абсолютно не ощущала. Кроме чувств, обуревавших её в тот момент, иного мира для неё не существовало. Забивая свою плоть всё глубже и глубже в стонущее тело, Кларк не раз зубами расстёгивал и вытаскивал из ушей Ольги её золотые серьги или кулон на длинной тонкой цепочке, застёгнутой на шее. Каждый раз уходя, Кларк небрежно возвращал Ольге её украшения, и та всякий раз испуганно хваталась за мочки ушей или грудь, искренне и наивно удивляясь: “И когда ты это только успел?”.
Однажды он оставил у неё во влагалище свой золотой перстень с крупным аквамарином. Кларк внимательно следил за поведением Ольги, стараясь определить, испытывает ли она какие-либо неудобства от оставленного в её возбуждённом чреве инородного предмета. Но Ольга ничего так и не заметила. Они выпили кофе, посмотрели телевизор и всё это время женщина вела себя совершенно непринуждённо и естественно, не испытывая никаких раздражающих чувств и не выказывая ни малейшего неудобства. Уже одевшись и стоя в открытых дверях, Кларк поцеловал Ольгу и, положив руку ей на живот, ласково спросил:
-Ты ничего не хочешь мне возвратить?
-Нет, а что такое? – Ольга продолжала целовать его губы.
-В тебе осталось кое-что моё, – прозрачно намекнул он.
-Во мне сегодня много тебя осталось, – счастливая женщина ни на что не реагировала.
Тогда Кларк приказал ей присесть и, запустив внутрь неё руку, торжествующе извлёк из ничего не понимающей женщины и показал ей своё мокрое кольцо. Ольга хотела облизать его, но Кларк быстро надел кольцо на палец, безапелляционно заявив:
-Не надо, так оно будет дольше пахнуть тобой.
Если сам Кларк был совершенно аполитичен, а Надин в этом аспекте – просто неразвита, то Ольга в вопросах политики могла дать вперёд им обоим сто очков форы. Она всегда была готова обсуждать какие угодно события, происходящие или происходившие в любое время в любом уголке планеты. Политические интриги, заговоры, перевороты, свадьбы, торговые войны, выборы, динамика цен на пшеницу, виски, нефть, молоко и газ, расстановка политических сил в той или иной стране, – её интересовало абсолютно всё.
Кларк подозревал, что Ольга механически оперирует когда-то давно заученным набором профессиональных терминов и специфических понятий, не особо осознавая их истинного содержания и, частенько вообще не отдавая себе отчёта в том, в каких случаях эти термины и понятия следует употребить, а когда лучше просто помолчать.
Кларк видел, что Ольга любит власть и не прочь лидировать в любом отдельно взятом социуме, который в тот или иной момент составлял её окружение. Ей доставляло видимое удовольствие возглавлять президиумы разного рода собраний, конференций, семинаров и диспутов, шествовать на демонстрациях впереди людских колонн, давать с серьёзным видом глупые интервью журналистам и корреспондентам всех мастей с тем, чтобы потом снисходительно и как будто неохотно показывать своим многочисленным знакомым газеты со своими фотографиями и заметками о себе, как бы невзначай небрежно бросая при этом через губу: “Нет, ты только глянь, опять обо мне написали! И как обычно снова всё переврали! Надо будет позвонить, поругаться, пусть отвяжутся в конце-концов… Невозможно выйти в магазин, чтобы не пристали с интервью”.
Она возглавляла какой-то общественный сектор при городской администрации, являлась председателем домового комитета и лидером местной ячейки некой социал-демократической партии с левым уклоном. Ольга входила в какие-то попечительские и наблюдательные советы, занимала руководящие посты в союзах матерей и вдов, владела загадочной синекурой в совете своего микрорайона, активно участвовала во всех предвыборных мероприятиях, рьяно агитируя за свою невразумительную партию. Она любила деньги, но относила себя, скорее к коммунистам, нежели к буржуазии. Она с удовольствием принимала подарки и была готова лично расстреливать за взятки.
Кларк смеялся про себя, справедливо полагая, что Ольге вовсе не нужен царь в голове, но совершенно необходимо мягкое кожаное кресло под задницу. Иногда она начинала морочить ему голову, приглашая вступить в те или иные ряды, серьёзно заняться политической агитацией, организовать какое-нибудь новое прогрессивное и привлекательное общественное движение, которое они вместе смогли бы затем возглавить. Терпеливо слушая Ольгин бред, Кларк деликатно подливал вина в её бокал и легонько поглаживал и сжимал под столом горячее и сильное округлое женское колено.
Он признавал за Ольгой право на совершенную безапелляционность и терпел её застольную чушь, признавая за этой восхищавшей его женщиной одно бесспорное преимущество, стоившее всех её недостатков. По сроку службы Ольга уже была избавлена от менструации, и по этой причине пребывала в постоянной сексуальной готовности, а политика Кларка не интересовала.
Пожалуй, Ольга обладала ещё одним неоспоримым достоинством: за всё время их знакомства она ни разу ни в чём не упрекнула Кларка. Однажды, правда, он подал ей повод для упрёка. Кларк сильно напился и избил Ольгу. Он наотмашь бил её ладонями по лицу на кухне и с каждым ударом пьяно выдыхал ей в лицо перегаром: “Ты блядь, ты блядь, ты блядь!”.
Ольга не закрывалась, не пыталась убрать его руки, не отворачивала лица. Она лишь как заклинание повторяла: “Да, я такая, я блядь, я старая и страшная толстая блядь, Кларк! Я люблю тебя, Кларк, бей меня ещё, бей сильнее, Кларк! Убей меня, если хочешь, убей прямо сейчас! Я буду счастлива быть убитой тобой! Потому что я люблю тебя! Бей, Кларк! Ещё! Ещё! Ещё!”.
Потом она, опрокинув бутылку и наполненные рюмки, схватила со стола нож и, держа его за клинок, рукоятью протянула Кларку, просто сказав при этом: “Вскрой, меня, Кларк! Вспори мне мой жирный блядский живот. Ты увидишь как я буду любить тебя каждой своей внутренностью! Не бойся, Кларк, давай!”. И Кларк остановился.
Протрезвев, он просил у Ольги прощения. Но она лишь нежно целовала его своими опухшими от его побоев губами и ласково гладила его лицо. “Я приму любую цену нашей любви, милый Кларк! Запомни, любую!”.
Через некоторое время Ольга уволилась из банка, в котором служил Кларк. Она перешла в другой банк на должность заместителя управляющего. Позже она возглавила какую-то благотворительную организацию, а ещё позже работала главным бухгалтером в фирме по производству фармакологических препаратов. Там Кларк услышал, как Ольга смеет разговаривать со своими подчинёнными. Она угрожающим монументом стояла у своего стола в кабинете, раздражённо и резко бросала принесённые на подпись бумаги в лицо замершей перед ней навытяжку молоденькой девушке, испуганной и краснеющей, и грязно ругалась при этом.
-Пошла прочь, дрянь! – крикнула она в заключение и, оставшись с Кларком наедине, легко и непринуждённо поправила причёску и вытерла губы, бросив ему: – Извини, любимый.
В очередное их свидание, когда Ольга, помывшись, голая вошла в комнату, лежавший на кровати Кларк остановил её в дверях движением руки.
-А ну-ка, постой, – приказал он ей, внимательно рассматривая толстое обнажённое тело, послушно замершее в дверном проёме.
-Ты что-то хочешь? – не поняла его Ольга.
-Знаешь что, дорогая, я хочу убедиться, достойна ли ты моей любви, – холодно ответил Кларк, – прости, но я действительно хочу в этом убедиться.
-Я что-то должна сделать? – догадалась Ольга и тут же стала угодливо предлагать. – Хочешь, я надену майку? Нет? Чулки? Один чулок? Какой цвет тебя больше возбуждает, любимый: чёрный, телесный, красный?
-Нет, нет, Ольга, не надо чулок, – поморщился Кларк, – становись на колени. Прямо сейчас и там, где стоишь.
-На колени? – нетрезво переспросила она, – но зачем, дорогой?
-Не рассуждать! – крикнул Кларк, – Сказано тебе: на колени! Я хочу посмотреть. Хочу, понимаешь? Думаю, что это меня заведёт.
И Ольга, держась обеими руками за дверной косяк, безропотно опустилась на пол. Она смотрела на Кларка широко открытыми глазами, будто вопрошая его: “Я правильно делаю?” А Кларк в этот момент видел перед собой сжавшуюся от страха молоденькую кассиршу, и скомканные бумажные листы, летящие ей в лицо.
Уже через пару минут Ольга стала жаловаться:
-Мне больно стоять на твёрдом, Кларк, сколько ещё? Я уже не могу терпеть. Зачем всё это?
-Десять минут, Ольга, десять, не меньше, – рассмеялся он.
-Я чем-то провинилась перед тобой, я теперь понимаю, – стонала Ольга, переминаясь на жёстком полу. – Скажи, что мне сделать, я всё сделаю, ты только прикажи, но я не могу больше терпеть эту боль!
Кларк выдержал её в этой позе ещё три минуты, а потом приказал лечь на пол и ползти к кровати. И Ольга легла и покорно поползла, неловко выставив кверху свой объёмный переваливающийся зад.
Уже через час она безвольно лежала на спине, широко раздвинув согнутые в коленях ноги, и одной рукой дежурно пощипывала себя за набухший, похожий на птичий клюв, клитор. Пальцы другой руки она держала во рту, а глаза её смотрели на экран телевизора, где шло какое-то очередное развлекательное ток-шоу. Кларк лежал рядом с ней. Прямо из бутылки он наливал в пупочную впадину Ольги коньяк и выпивал его, и наливал снова и снова выпивал, вылизывая языком остатки влаги. Иногда коньяк тонкой струйкой стекал у Ольги по животу и тогда Кларк в погоне за убегающей каплей лизал ей живот и бока. Вдруг Ольга оторвалась от телеэкрана и лениво вытащила руку изо рта.
-Ты знаешь, – пьяно и развязно произнесла она не прекращая мастурбировать, – мне кажется, что в городской управе у нас сидят одни продажные ублюдки. Нет, правда, от этих засранцев нет никакого толку, одна только тошнота.
-Они что, все – импотенты? – процедил он, прикладываясь к Ольгиному пупку.
-Все! – выдавила Ольга плохо слушающимися губами. – Все как есть! Мне ли того не знать, суки!
Ольга убрала руку от клитора, обсосала пальцы и взлохматила ими волосы на голове Кларка.
-А знаешь, какие у них мошонки? – хихикнула она. – Знаешь какие?
-Какие?
-А как ты сам думаешь, дорогой? – Ольга выглядела явно пьяной.
-Не знаю, скажи ты, – попросил он.
-А мошонки у них такие же как и вся наша власть. Сле-жав-ши-е-ся! – женщина язвительно рассмеялась. – Ты знаешь, по ощущениям собственный клитор много приятней, – и её пальцы вновь исчезли в лобковой поросли.
Кларк согласно кивнул и плеснул ей на живот ещё коньяку. Он теперь в полной мере осознавал масштабы того, насколько способен унизиться человек, жаждущий власти. И оттого был сам себе противен.
У Ольги Кларк за всё время их связи оставался на ночь всего несколько раз. Но злоупотреблять её гостеприимством он не мог себе позволить по причине наличия у Ольги взрослого сына, оболтуса тридцати с лишним лет без определённых занятий, проживавшего вместе с матерью. С этим обстоятельством следовало считаться.
Уходя от Ольги, Кларк, с тем, чтобы не возвращаться рано домой, обычно заворачивал в джаз-бар “Макси Магги и ми минор”. В баре он, как правило, садился к столику у окна и заказывал сто пятьдесят граммов грузинского коньяку и половинку нарезанного тонкими кольцами лимона. Замирая над рюмкой, Кларк рассеянно смотрел в окно на бегущих прохожих и спешащие машины и с удовольствием слушал бликующий тенор-саксофон бесподобного Макси, выводящий грустный джаз, почти блюз, из “Ночных огней” непревзойдённого Герри Маллигана 1965 года.
Что ждало Кларка дома? Холодная неубранная постель. Мусор на полу и грязная посуда на столе, пересыпанная крошками и остатками еды, с обнаглевшими от безнаказанности тараканами. Что ждало его дома? Фригидная, немолодая и чужая ему женщина, по сути – не нужная, уставшая от него в такой же степени, как и он – от себя. Женщина, забывающая убирать выношенные предметы своего белья и использованные женские штуки, предназначавшиеся для личной гигиены.
Равнодушное и дежурное: “У нас есть что-нибудь на ужин, дорогая?” – вызывало столь же равнодушную реакцию: “Ах, я не знаю, посмотри там в холодильнике…”.
В “Макси Магги” Кларк сидел до упора, до тех пор, пока рука приветливого и усталого официанта не касалась его плеча: “Кларк, извините, но мы уже полчаса как закрылись”. Тогда он расплачивался и прощался. Однажды по пути домой он неожиданно для себя завернул в светящиеся двери отеля “Бристоль” и остался в нём до утра в полном одиночестве, переночевав в одноместном номере, не раздеваясь, на несвежих сырых простынях.
Его связь с Ольгой продолжалась более десяти лет, до тех пор, пока ей не стукнуло семьдесят. Перевалив через этот непростой рубеж, Ольга стала быстро сдавать и дряхлеть, и за год-полтора она превратилась в неряшливую опустившуюся старуху с развившимися диабетом, гипертонией и трясущейся нижней челюстью, в которой почти не осталось зубов. Последние два года Кларк и Ольга не виделись, лишь изредка созваниваясь, чтобы по телефону поздравить друг друга с днём рождения или каким-нибудь очередным официальным праздником.
*
Кларк давно ушёл из банка и занялся адвокатской деятельностью. Ему выпало пережить трудные времена. Однако, с течением времени, его отношения с женой не улучшались, становясь только хуже. Они с Надин были подобны двум парусникам, встретившимся однажды в море. Увидев друг друга, люди на обоих кораблях обрадовались и выбросили на своих гротах приветственные вымпелы, обменявшись при этом пушечными салютами. Пока парусники проходили друг мимо друга, обе команды, столпившись у бортов, махали руками и радостно кричали. Но прошло несколько времени, суда разошлись и стали удаляться каждый к своему горизонту. Проблема состояла в том, что корабли шли встречными курсами. Да, их проблема крылась именно в этом. Это означало только то, что они не могли быть спутниками. Кларк как-то поймал себя на мысли, что отношения с Надин вызывают у него те же чувства, что и школьный звонок на урок, на который он опоздал и которого не выучил.
Кларку почему-то хорошо запомнился и запал в память случай, когда он, стоя в коридоре, случайно оказался невольным свидетелем разговора между Надин и их старшей дочерью Мари. Они не знали, что он стоит здесь рядом в тёмном коридоре и не видели его. А он, выйдя из своей комнаты, чтобы разогреть чай, стоял в темноте и видел и слышал всё, что происходило в комнате Надин.
Мари взяла его футболку, висевшую на подлокотнике кресла, и спросила у матери:
-А это чья майка? Твоя?
-Это отцова, – равнодушно отозвалась Надин.
-Но отец не живёт в этой комнате, – не унималась Мари, – что здесь делают его вещи?
-Ну сделай с ней что-нибудь, только отстань, – голос жены был совершенно бесцветен.
-А что с ней сделать, мама?
-Да брось хоть на пол, что ли, пусть валяется, – подсказала жена.
И Мари послушно бросила футболку на пол и уселась в кресло, наступив на футболку ногой. Она повозила его футболкой по полу, а потом, словно тряпку, отбросила её в сторону, подцепив носком. До Кларка долетел из комнаты тихий ядовитый смешок.
-Если бы ты был мужиком, – часто повторяла Надин, укоряя его за то или за это.
-Если бы ты был мужиком, – заявляла она мужу и по поводу и без, просто так, чтобы куснуть.
-Если бы он был мужиком, – глубокомысленно вздыхала она в разговорах с подругами, будь то сентенции на тему вечной нехватки денег или обсуждение постоянно текущих водопроводных кранов, отклеившихся от стен обоев либо дежурные жалобы на плесень в ванной и скрипящие под ногами половицы..
-Если бы я был мужиком, – не выдержал он однажды, – я бы никогда на тебе не женился, поверь. Но это был твой выбор, – злорадно добавил он. – Твой! За что же ты теперь ненавидишь и изводишь меня?
*
В общем, у них с Мишелем получилось то же самое, что до того происходило с другими многими мужчинами, и что происходило с другими многими мужчинами потом. Они любили одних женщин, спали с другими женщинами, а женились на третьих. Впрочем, нет. Не совсем так. Это у него получилось так, как у многих других. С Мишелем всё вышло несколько иначе.
***
Той осенью Кларку исполнилось тридцать семь. Это был тихий и ясный ноябрьский день с чистым небом, солнцем и лёгкой морозной дымкой в воздухе. Кое-где на деревьях ещё сохранилась бурая листва, создававшая впечатление ранней осени, а совсем не поздней. Со стороны парка тянуло дымом с грустным и приятным ароматом сухой сгорающей листвы. То был выходной день и Кларк договорился с Мишелем о встрече у входа на парковую аллею ровно в одиннадцать.Они встретились, пожали друг другу руки, Мишель промямлил дежурное “с днём рождения” и они медленно побрели по аллее, направляясь в глубь парка. Мишель покорно шёл рядом и молчал, ничего не выспрашивая. А Кларк пыхтел сигаретой и рассуждал о погоде и о преимуществах курительных трубок, которые, по его мнению, в отличие от обычных сигарет, являются более безопасными для организма с точки зрения возможных заболеваний, а также придают курящему трубку мужчине более солидный имидж и делают его привлекательней. Мишель никак не реагировал на разлагольствования Кларка, так как он к тому времени уже не курил и заумные рассуждения друга на метео-табачные темы, похоже, были ему просто безразличны.
-Сейчас зайдём в одно место, а потом, если ты не возражаешь, поедем к вам домой и там отметим.
Мишель не возражал.
Какие-то собаки разрозненной стаей крались за ними в кустах, растущих вдоль аллеи, дятлы колотили крепкими клювами по стволам засыпающих деревьев, белки, сидя на нижних ветках, откровенно и бесстыдно попрошайничали. Было тихо и покойно. Мир жил своей несуетливой и размеренной жизнью, наполненной великим смыслом, великим и потому недоступным для сознания людей, вечно копошащихся в своих пустых заботах.
Кларк привёл Мишеля в торговый центр, где продавали хорошую аудио-аппаратуру. Они походили по рядам, прицениваясь, расспросили консультанта о достоинствах разных музыкальных систем, и, наконец, Кларк остановился.
-Тебе нравится вот этот? – спросил он Мишеля.
-О чём разговор, Кларк? – восхищённо согласился его друг. – Это класс!
И они купили понравившийся аппарат. Кларк расплатился, и вдвоём они с трудом выволокли громоздкую коробку на улицу.
-Пойдём вон туда, – кивнул Кларк в сторону ближайшего кафе. – Выпьем по маленькой, обмоем покупку.
В кафе, разлив водку в стаканы, Кларк, подняв свой, обратился к Мишелю:
– Я прошу тебя быть внимательным. Я намерен сейчас сказать и сделать нечто серьёзное, Мишель.
Мишель согласно кивнул и обратился в слух.
-Сегодня мне тридцать семь лет. Мой день рождения. И я хочу сделать себе подарок, Мишель.
-Ты сделал себе прекрасный подарок, – Мишель кивнул на коробку, стоявшую рядом со столом, за которым они сидели.
-Не перебивай, друг, – прервал его Кларк. – Так вот, я сказал, что хочу сделать себе подарок. Сегодня я это заслужил. Однако, Мишель, ты должен мне в этом помочь. Ты ведь согласен помочь мне? – и Кларк, сощурясь, внимательно посмотрел на друга.
-Конечно, я согласен, – с готовностью ответил Мишель, – что от меня требуется, скажи, Кларк?
-От тебя требуется немного. Сущий пустяк. Дело в том, что эту технику мы с тобой купили тебе, Мишель, – тут форма и выражение лица Мишеля стали заметно меняться, но Кларк не дал ему заговорить. – Тебе, Мишель, тебе. Это – твоё. И тебе только что и осталось, как только принять это условие. Если ты его примешь, ты сделаешь мне тот подарок, о котором я сегодня мечтаю. Ведь сегодня мой день рождения, ты не забыл? – и он с улыбкой поднял свой стакан. – Сделай мне этот подарок, Мишель. Я прошу.
Мишель некоторое время не мог придти в себя от услышанного, столь неожиданным для него оказался финт, проделанный Кларком. Он какое-то время сидел с напряжённым лицом, стараясь, по-видимому, найти какие-то весомые аргументы, чтобы отказать Кларку. Но, похоже, ничего путного ему на ум в тот момент не пришло, потому что уже через минуту он глубоко выдохнул, посмотрел на покупку, потом на Кларка, чокнулся с ним и только и сказал:
-Ну и мерзавец же ты, Кларк. Ну и мерзавец.
-Конечно, Мишель, – легко и радостно согласился с ним Кларк. – Конечно, я мерзавец, Мишель, да ещё какой! Пьём?
-Пьём, Кларк! Спасибо тебе!
-Это тебе спасибо, – с искренней благодарностью ответил Кларк и они дружно опрокинули стаканы.
Когда они затащили аудиоцентр в квартиру Мишеля и рассказали в чём дело, мама Лу, так ничего и не поняла и только сказала:
-Кларк, сынок, ты просто дурак.
А жена Мишеля, Кларк всё время забывал как её зовут, проявила незаурядный ум, потому что возразила Луизе:
-А я, кажется, поняла, что он хотел, – и благодарно посмотрела на Кларка.
Ровно через месяц Мишель умер. Он умер в больнице на руках Кларка. Банальное воспаление лёгких и внезапная остановка сердца. У Кларка от горя едва не помутился рассудок.
А ещё через два года ночью умер отец Мишеля. Дядя Пабло проснулся, чтобы выпить воды. Он вышел на кухню, набрал из-под крана полный стакан, сел к столу и умер со стаканом в руке. Так и сидел, мёртвый, не пролив ни капли.
***
-Привет, Кларк.
-Привет, но, прости, я не помню твоего имени.
-Кларк, это не смешно, ты прекрасно помнишь как меня зовут. Почему ты не хочешь называть меня по имени? Ты никогда не называл меня по имени. Нет, в самом деле, почему, Кларк?
-Это не важно. То есть, это очень важно. Это столь важно, что об этом даже не стоит говорить. Ты понимаешь меня?
-Как ты живёшь, Кларк?
-Нормально. День за днём. А ты?
-Я работаю. Занимаюсь детьми. Они уже выросли. Мишель был бы рад, если бы увидел их теперь. Почему ты не заходишь к нам, Кларк?
-Не знаю, не могу сказать, почему. Дела, знаешь ли…
-Но это отговорки. Ты не заходишь, потому что не хочешь нас видеть, так ведь, Кларк? Так ведь?
-Думай, что хочешь, как там тебя…
-Ну, хорошо, ты не можешь терпеть меня, тебе безразличны дети Мишеля, но ведь мама Лу тебе не чужая. Ты мог бы её навестить. У неё большое горе. Потеря сына – всегда горе, Кларк.
-Если бы мама Лу нуждалась во мне, она могла бы навестить меня сама. У меня тоже горе. Потеря друга, знаешь ли, не помню твоего имени, всегда горе.
-Она болеет.
-А ты?
-Я?
-Ну да, как ты? Не болеешь?
-Я – нет. Не болею. Я прекрасно себя чувствую.
-Замуж не собираешься?
-О чём ты говоришь, Кларк? Это пощёчина, так ведь? Ты дал мне пощёчину, Кларк? Ты забываешься, я – вдова Мишеля. Я – мать его детей!
-Ладно, мать, так мать. Слушай, а что с мамой Лу?
-У неё что-то онкологическое. Она долго не протянет.
-Квартира.
-Квартира что? Почему ты сказал “квартира”?
-Квартира останется тебе.
-Да, останется. Что здесь такого?
-Ничего.
-Нет, ты что-то имел в виду, Кларк. Ты хитрый, я знаю. Ты никогда ничего просто так не говоришь.
-А за что мама Лу возненавидела меня, как там тебя?
-Возненавидела тебя? Мама Лу? Ну, Кларк, ты скажешь тоже! Возненавидела. Да она вовсе не возненавидела тебя. Нет таких слов, чтобы передать её чувства к тебе. Она прокляла тебя, Кларк. Всем своим существом, всей душой и всем телом. В каждой её клеточке сидит твоё проклятье. Были бы у неё силы и возможность, она разорвала бы тебя на мелкие куски и съела их сырыми.
-А что так?
-Что так? Всё просто, Кларк. Мишель умер, а ты остался жить. Мишель – её сын. А знаешь ли ты, каково матери пережить своего ребёнка? Мишель умер у тебя на руках в больничной палате, Кларк. Мама Лу считает, что лучше бы ты умер в больничной палате на руках Мишеля. Она полагает, что так было бы справедливо.
-Но ведь мама Лу всегда называла меня своим третьим сынком. Не знаю, что вдруг с ней стало.
-Ну какой ты ей сын, Кларк.
-И вправду, какой я ей сын? Но она ведь называла меня сыном. Если она говорила это неискренно, значит она лгала. Если это так, то мама Лу пожинает плоды собственной лжи, потому что лгущий рано или поздно будет наказан. Обязательно. Вообще, странно всё это. Ты не находишь?
-Что странно?
-Мишель женился на тебе и умер. Ты осталась жить с его родителями и вскоре умер дядя Пабло. Теперь вот мама Лу болеет и скоро тоже умрёт. Ты останешься в их квартире с детьми, как ты говоришь, Мишеля, и при этом ты прекрасно себя чувствуешь. Тебе это не кажется странным?
-Странным? Почему мне это должно казаться странным? Это жизнь, Кларк. Жизнь!
-Что ты знаешь о жизни?
-Я знаю о ней много, Кларк! Больше, чем ты подозреваешь. Я воспитываю двух сыновей и ухаживаю за Луизой. Я много работаю и у меня нет никакой личной жизни.
-А любовь, любовь? Ты любила Мишеля, как же, чёрт, тебя зовут?
-Любила Мишеля? Я? Кларк, да ты бредишь! Конечно, я любила Мишеля. Я любила его часто, страстно и нежно. У нас с Мишелем получились прекрасные дети, Кларк! И я горжусь этим.
-Ты точно гордишься? Ты именно так и сказала? Ты гордишься вашими детьми, я не ослышался?
-Нет, ты не ослышался. Именно это я и сказала: я горжусь нашими с Мишелем детьми. Да, я горжусь! Хочешь, я повторю это ещё раз?
-Хочешь я дам тебе ещё одну пощёчину?
-Пощёчину? За что, Кларк?
-Ты просто этого не знала. И мама Лу тоже не знала. И дядя Пабло и Коста. Знали только я и Мишель.
-О чём не знали мы, и что такого знали вы? Кларк, я ничего не понимаю.
-Мишель не мог иметь детей. Просто не мог. У него их никогда не могло быть. У него был наследственный диагноз, установленный, подтверждённый и необратимый. Дефект сперматогенного эпителия. Мишель сказал об этом только мне. Ни дядя Пабло ни мама Лу ни Коста, понимаешь?.. Никто-никто. Только мы двое знали об этом.
-Ты сумасшедший, Кларк! Что ты несёшь?
-Это не всё, дрянь. Мы с Мишелем знали, от кого ты рожала ему детей. Мы знали имена этих мужчин. И не только этих. Ты была любвеобильной женщиной. Ты такой и осталась. Сама же говоришь, что у тебя всё прекрасно. Представь себе, какие чувства испытывал он, слушая твой “счастливый” щебет о том, что “милый, у нас с тобой будет ребёнок!” или “Мишель, я так счастлива! Я снова беременна!”. А сколько у тебя было абортов? Ты всегда подстраивала так, чтобы очередное зачатие выглядело естественным, как будто всё являлось следствием твоего спаривания именно с Мишелем. Ты делала так, чтобы у него не возникло ни малейшего подозрения по поводу твоей верности, чистоплотности и порядочности. А их у него никогда и не возникало. Потому что он – знал. Мы знали. А ты – нет.
-Но этого не могло быть! Нет, Кларк, нет! Скажи, что это не так! Отец моих детей – Мишель!
-Мишель – фактический отец, здесь ты права. Но не биологический. Он знал о тебе всё. Просто он молчал и просил молчать меня, потому что не мог дать тебе того, что давали тебе другие мужчины. Он считал, что у него нет права разоблачать тебя или упрекать. Он понимал, что твоя верность ему лишила бы тебя возможности стать матерью. Твоя верность лишила бы тебя счастья материнства, а Мишель этого очень боялся. Он любил тебя. Любил, жалел и прощал. Потому что желал тебе счастья.
-Ты страшный человек, Кларк.
-Нет, это ты страшный человек. Как тебя зовут? Я не помню твоего имени. Но ведь должны же тебя как-то звать? Для меня ты – страшный человек. Это и есть твоё имя. А что касается проклятия мамы Лу, так о нём я знал уже наутро после смерти Мишеля. Тогда в больнице. Помнишь? Мы встретились в переходе между корпусами. Мама Лу спросила меня почему я не пришёл к вам ночью и не рассказал о случившемся, а я ответил, что у меня не хватило духа. У меня, действительно, не хватило духа. Как я мог придти к ним, заспанным, и среди ночи сказать им о том, что Мишеля больше нет? Я не смог этого сделать, я не смог этого сказать. Потому и не пришёл и не сказал. Так вот, проклятие мамы Лу уже тогда тлело в её глазах. Тем утром у неё остался только один сын – Коста. Прощай, я надеюсь не увидеть тебя больше никогда.
-Прощай, Кларк! Я тоже надеюсь не увидеть тебя больше никогда. Всё, что ты рассказал сейчас, это бред свихнувшегося алкоголика. Я любила Мишеля, так и знай.
-Пойди к Мишелю на могилу и сама скажи ему о своей любви.
-Я любила его! Я любила его! Любила!
-Любовь не умирает, она остаётся даже после смерти тела. Любовь бессмертна и поэтому любящий человек не может сказать “я любил”. Только – “я люблю”. У любящего сердца всегда только настоящее время. Ты выдала себя, похотливая мразь.
-Нет, я люблю, его, люблю! Ты слышишь? Люблю!
-Как хочешь. Мне всё равно.
-Но как же я теперь буду жить? После твоих слов? Как, Кларк, скажи мне!
-Я же только что сказал: как хочешь. Мне всё-равно.
***
На синем пологе летнего неба глаз выхватил высоко зависшую чёрную точку. Она явно диссонировала с однотонным безоблачным фоном и, возможно, даже раздражала.
“Чёрт возьми!!”, – недовольно подумал он, отрывая взгляд от высоты. Ветер легко коснулся его загорелых щёк, лба и подбородка, взлохматил волосы на голове. Кларк непроизвольно крутанул головой, снизу вверх по дуге, сбросив тёмно-русую чёлку со лба. Он остановился на рыжей пыльной обочине грунтовой дороги, проросшей посередине полоской лохматой буро-зелёной травы.
“Дорога. Почти такая же…”, – про себя усмехнулся он, – “Сколько же лет прошло с той поры?” Потянув из бокового кармана лёгкого льняного пиджака пачку “Лаки Страйк”, Кларк вновь глянул вверх на парящего ястреба. “Как соринка, попавшая в глаз”, – недовольно подумал он, закуривая.
Кларк привычно вдохнул в лёгкие первую порцию сигаретного дыма и с удовольствием ощутил в голове легкий обволакивающий водоворот. Именно первая порция никотина всегда доставляла Кларку самые приятные ощущения. Она была самой действенной, впечатляющей, расслабляющей сознание и тело. Она несла наслаждение и удовлетворение подобно тем ощущениям, которые, должно быть, испытывает молодой, полный сил, повеса после своего первого любовного опыта. Затягиваясь, Кларк следил за тем, как сначала разгорается густо-оранжевым букетом и почти сразу же прячется под серым пепельным налётом кончик его сигареты. Он снова глянул вверх и, наткнувшись зрачком на зависшую птицу, вновь ощутил под правым веком колюще-свербящее присутствие чего-то постороннего, маленького и твёрдого. Кларк несколько раз моргнул заслезившимся глазом и неприятное ощущение ушло. Стоя в траве у дороги, он продолжал курить, скашивая глаза к дымящемуся краю укорачивающейся сигареты.
Он неторопливо шёл среди могил. Он шёл по кладбищу. Могилы Мишеля и его родителей Кларк увидел издалека. Он узнал место по одиноко растущей берёзе, посаженной кем-то впритык к могиле его друга. Фотографию Мишеля скрывала густая берёзовая листва. Дядя Пабло был как всегда задумчив и неразговорчив, поэтому Кларк не смог определить, здесь он или где-то ещё. А вот Луиза зорко и настороженно следила за ним своим единственным глазом. Кто-то ударил по её надгробному фото камнем, отбив часть изображения. Луизе не хватало одного уха, части лба, щеки и одного глаза. Зато оставшийся целым напряжённо следил за каждым перемещением Кларка.
Кларк сел за столик, выложил сигареты, спички и поставил бутылку бренди. Он отпил прямо из горлышка и, закурив, поздоровался:
-Привет, Луиза!
Фотография долго себя ждать не заставила.
-Здравствуй, Кларк. Но ты раньше так меня не называл.
Кларк зажмурил левый глаз. Зрачок Луизы сразу же уткнулся в его правый зрачок.
-Признаю. Но и ты раньше меня не проклинала. Сыном называла своим, помнишь? Мама Лу? Ты хочешь, чтобы я назвал тебя мамой Лу? Назови меня своим сыном, Луиза. Верни прошлое. Это в твоих силах.
-Нет, это уже не в моих силах, Кларк.
Кларк предпринял попытку изменить ситуацию и закрыл правый глаз. Ничего не вышло, Луиза оказалась бдительной. Её уцелевший зрачок теперь беспощадно сверлил левый глаз Кларка.
-А что Коста, навещает?
-Да, заходит.
-Как у него дела?
-У моего сына дела идут хорошо, спасибо.
-А как дела у Мишеля?
-У Мишеля тоже всё хорошо.
Кларк наклонился к фото Луизы и затянулся. Её зрачок мгновенно ответил оранжевым огнём, но затем сразу потемнел. “Как возбуждённое влагалище”, – ухмыльнулся про себя Кларк, почему-то вспомнив Ольгу.
-Ты сказала “хорошо”? Я не ослышался? Ты это точно знаешь, Луиза? Или только что выдумала?
-Нет, Кларк, я это знаю наверное. Вот же его могила. Он теперь всегда рядом со мной.
Кларк сделал глоток.
-Ну, ладно. Слушай, Луиза, я давно хотел спросить тебя….
Луиза насторожилась.
-О чём, Кларк?
-Ну вот, когда умер Мишель, а Коста остался жить, ты ведь горевала по Мишелю?
-О чём разговор, Кларк. Ты задаёшь глупые вопросы. Конечно, я не хотела жить.
-А сейчас, Луиза, ты оказалась с Мишелем там, по ту сторону, бросив здесь Косту. Ты переживаешь за Косту?
-Но он же жив.
-Да, но он же не с тобой. Разве для того, чтобы вернуться к Косте ты не хочешь оставить смерть? Разве ты не хочешь вернуться к Косте сюда? – Кларк окончательно разозлился.
Он ещё отпил из бутылки.
-Сначала ты была недостаточной живой, чтобы скрывать собственные мысли, а сейчас – недостаточно мертва, чтобы прочитать чужие. Ты, Луиза, так и будешь болтаться на одном ржавом шурупе выцветшей половинкой старой фотографии на обветеренном могильном камне. Ты сказала, что не в твоих силах простить меня и попросить прощения самой? Ты пытаешься оправдать свою ненависть смертью? Но ты заразилась смертью гораздо раньше чем умерло твоё тело, Луиза. Ты умерла с тех самых пор, как только в твоём сердце поселилась ненависть. С той секунды ты и была мертва. Поэтому ты и служишь смерти. Поэтому и не печалишься за Косту. Поэтому и поднимаешься в небо хищной птицей, высматривая себе добычу. Тебе мешает точка на светлом фоне. Она режет тебе твой единственный глаз. Скажи мне, Луиза, разве я не прав?
-Откуда ты знаешь про птицу, Кларк?
-Я видел тебя, Луиза, когда шёл сюда. Ты рассчитывала на то, что я не узнаю тебя, Лу? А я узнал. Ты следила за мной. И ты это сделала, потому что ты ненавидишь. Ненависть лишает тебя покоя даже под могильной плитой.
Кларк допил остатки своего лекарства и развязным пьяным движением бросил бутылку в сторону других надгробий. Громкий звук лопнувшего и разлетевшегося стекла поднял из травы испуганную стайку маленьких серых птиц. Кларк тяжело поднялся и, качаясь, пошёл прочь. Однако, сделав несколько неуверенных шагов, он обернулся к могиле Луизы и погрозил ей пальцем:
-Ты та ещё штучка, Луиза. Но и ты знаешь не всё. Я не хотел тебе говорить, думал так и уйти, но теперь, пожалуй, скажу. Вот что я скажу тебе напоследок, Лу. Ты напрасно стережёшь своего сына. Да, напрасно беспокоишься. Дело в том, разлюбезная мама Лу, что ты ошиблась, показав мне могилу Мишеля.
Кларк запрокинул лицо к небу и громко рассмеялся.
-Ты представляешь, Луиза, каков сюжет! Нет, ты только подумай какой фокус: щёлк! – и Мишеля нет здесь, – Кларк не мог остановиться и продолжал хохотать. – И никогда здесь его не было, Луиза! Ты только что поклялась, что у Мишеля всё хорошо и показала мне, где его могила. Это значит только одно. Ты смирилась с его смертью. Ты смирилась с тем, что сама своими собственными мыслями убила своего собственного сына в своей собственной душе. За что ты прокляла меня, старуха, ты помнишь? Видите ли, я не пришёл к ним домой и не рассказал о смерти Мишеля. А дело в том, что это он для тебя умер той ночью. Для тебя! А для меня – нет! И я заявляю тебе, что его могила пуста! Ты понимаешь, о чём я тебе толкую, старая ты шлюха? Знаешь, что я тебе скажу, Луиза? Хоть ты и мать, а всё же полная дура, вот что я давно хотел сказать тебе. Мишеля с тобой нет уже семнадцать лет, а ты за все эти годы так ничего и не поняла. О, Луиза, ты можешь смело гордиться тем, что даже в собственной смерти своей умудрилась остаться откровенной идиоткой. Знаешь, это хороший повод, чтобы ещё выпить. Ты выпьешь со мной, мама Лу?
Кларк сделал маленькую паузу. Ему нужно было перевести дух и добавить экспрессии следующей, заключительной сцене. Он очень хотел, чтобы финал пьесы получился эффектным. Поэтому непослушными пальцами он отёр свои проспиртованные губы и пригладил ладонями волосы на голове, потом развёл руки в стороны и, театрально отставив одну ногу, громко крикнул:
-Запомни, женщина: твоего сына здесь нет! Нет и никогда не было! – и, оборвав смех, Кларк зашагал прочь.
В спину ему тяжёлым камнем ударил могильный вопль:
-Где, где мой сын, рехнувшийся ублюдок? Куда ты его спрятал? Я ведь знала, знала, что ты так просто этого не оставишь, что ты отомстишь… Куда ты его дел?
Кларк обернулся. Он был совершенно спокоен и даже, как будто, трезв.
-Ты что-то сказала, Лу, я не ослышался? Ты, кажется, спросила, где Мишель? – он сунул в рот новую сигарету. – Могу тебя успокоить. Твой сын жив, Луиза. Жив! Он теперь живёт в моей памяти.
*
Через два часа люди, те, что проходили мимо шестидесятых домов на улице Рашель, могли наблюдать странного пожилого сухопарого мужчину, сидевшего на корточках в центре большой лужи, оставшейся на тротуаре после обязательного вечернего прохода поливочных машин. Мужчина сидел и молча курил, словно задумавшись о чём-то своём. Он иногда морщил лоб, тёр его ладонью, которую затем опускал в воду, как будто пытаясь что-то смыть. Он курил сигарету и после каждой затяжки вынимал её изо рта и внимательно рассматривал горящий её конец. Мужчина дул на него и, когда табак разгорался красным пятном, громко смеялся и бормотал: “Ах, Ольга, ах, проказница! Благослови тебя Господь, славная ты женщина!”.
-Ты знаешь, – с трудом выговорил Кларк онемевшими от выпивки губами, – а ведь она любила меня. Думаю, что всё-таки любила. Мне кажется, она говорила правду и не кокетничала подобно многим другим. Уверен, что любила. Она заново научила меня простой, казалось бы, вещи, которую я когда-то знал, но потом успешно позабыл. Она научила меня тому, что любовь не имеет цены. Просто не имеет цены и всё. Это, понимаешь ли, совсем разные вещи, вещи из никогда не совпадающих уровней: цена и любовь. А я, дурак, этого уже давно не знал.
И поверишь ли, она ведь никогда не расспрашивала меня о моей жене, никогда не интересовалась ею. Сейчас я думаю, что моей жены для неё просто не существовало. Когда я был рядом с ней, я был её и только её. И больше её никто не интересовал. Когда я был рядом, я был её миром. Целым миром. Миром, в котором она жила, воздухом которого она дышала. Надо было родиться полным идиотом, чтобы понять это только сейчас, вернее, только потом, позже, когда уже всё прошло. Похоже на то, что я талантливый человек. Нет, не спорь. Я бесподобен! Я сумел родиться бестолковым. Родиться таким и остаться таковым в продолжение всей своей жизни. Это было нелегко, всю жизнь оставаться глупцом, но я это смог, я с этим справился. Мама Лу, похоже, не зря называла меня своим сыном когда-то. Это не каждому по плечу, но я сподобился.
А она даже стихи мне посвятила. Толстая немолодая женщина с большими отвислыми грудью и животом, амбициозный общественный деятель, не самый лучший главный бухгалтер… Написала и посвятила их мне, представляешь? В одну из последних наших встреч она, решившись, призналась мне в этой своей слабости. Написала их уже давно, а прочитать решилась только когда, подобно собаке, почуяла скорую разлуку. Подобно собаке… Разве можно понять их? Что? Ты спросил, помню ли я это стихотворение? Конечно! Ещё бы не помнить. Мне ведь никто больше стихов не посвящал. Никогда. Конечно, конечно, я его помню. Сейчас, так, как же там оно начинается, чёрт… А, вот:
Суча ногою по спине и пяткой трогая лопатку,
Мой друг, ты вспомни обо мне, сорвав с влагалища заплатку
Из лет моих и зим и снов в уединении безмолвном.
И в крике, страхом зачумлённом, зайдусь, ломая пальцы я,
Не слыша боле соловья за криком тем,
И чтобы пальцы
В геенну страсти не совать, не теребить, не мять, не рвать…
Чтоб плоть твоя меня пронзала, суча ногою по спине
И пяткой трогая лопатку под лунным светом при луне…
Нет, здорово! Правда, здорово? Когда она мне их прочитала, она тоже спросила, хорошо ли получилось и понравилось ли мне её стихотворение. А я? А что я? Я просто поцеловал её в губы. Долгим получился тот поцелуй. Да, долгим. Такое ощущение, что будто и сейчас я всё ещё всасываю её податливую мягкую плоть. Нет, что ни говори, а всё же любила она меня. Лю-би-ла. А я за всю жизнь ни одного стихотворения так и не написал, ни одной рифмы не сложил. Не нашёл, не придумал, не проникся… Даже пресловутое “кровь-морковь-любовь” – это не моё, кто-то другой постарался. По-талантливей… Да что я тебе рассказываю, ты ведь и сам всё прекрасно знаешь…
Спешащие по своим делам люди старались не замечать нелепую фигуру в луже на асфальте. Впрочем, иногда кто-то останавливался и предлагал мужчине свою помощь, на что каждый раз следовал один и тот же ответ: “Разве вы знаете, в чём моя проблема, господа? Нет, говорю я, вам моей проблемы лучше не знать. Живите своей жизнью и ступайте себе с миром, аминь!”. Но таких сострадательных были единицы и потому размышлений Кларка практически никто не прерывал. Скорее всего, те, кто иноходью пробегал мимо него, принимали его либо за бездомного бродягу либо за горького пьяницу либо же за сумасшедшего интеллектуала. По сути все они были недалеки от истины, поскольку он являлся и тем и другим и третьим, но ведь то-то и оно, что истину до конца не прозреет никто.
Докурив, Кларк, сказал:
-Ну-ка, Оленька, милая моя, раздвинь-ка ножки пошире, я сейчас сделаю тебе мням-мням! – с этими словами Кларк сунул окурок в воду, засмеялся и выпрямился.
Он порылся в карманах, вытащил несколько мятых бумажек, разгладил их, внимательно просмотрел, ворча: “Это теперь за ненадобностью”, и, разорвав на мелкие кусочки, ссыпал себе под ноги. Затем в его руке оказался перочинный нож.
-Ты помнишь тот день? – снова обратился он к кому-то невидимому. – Ну, тот день, когда мы с тобой разгружали арбузы? Да, когда грузовик неожиданно привёз их в наш овощной магазин, а грузчики, как на грех, ушли тогда на обед.
Точно, в тот самый ларёк, что стоял на углу. Рядом с ним днём бабушки торговали жареными семечками и петрушкой, а по вечерам там собирались со всего района большие пацаны. Водитель тогда ругался и нервничал, он куда-то торопился и не хотел ждать.
Мы с тобой первыми вызвались помогать, помнишь? Другие мальчишки тоже разгружали, но мы были первыми и работали быстрее других. Ты бросал мне арбузы из кузова, а я ловил их и складывал в большой дощатый короб со скошенным верхом. Мы работали, а у окошка уже выстроилась очередь желающих купить те арбузы, что мы разгружали.
Помнишь, какое солнце было тогда? Оно подмигивало нам каждый раз, когда пролетающие в воздухе арбузы, закрывали на мгновение солнечный диск. Тогда солнце и подмигивало нам с тобой. Да, так оно смеялось в тот день, – Кларк машинально открывал и закрывал короткий складывающийся клинок ножа. – А потом, потом продавщица, ну да, та самая, толстая и сердитая, тоже улыбнулась и разрешила нам с тобой без очереди выбрать себе один арбуз на двоих. Бесплатно, представляешь? Это была взрослая работа и мы получили за неё свою первую зарплату в виде того самого большого полосатого арбуза с высохшим бурым хвостиком. Первая зарплата, да, старик. Когда же это было? Мы ведь тогда с тобой и не курили ещё… – Кларк сунул нож в карман. – Нет, нож, ещё, пожалуй, может пригодиться.
Вместо ножа в лужу полетел “Паркер” с золотым пером.
-А потом мы тупым и ржавым перочинным ножом резали тот самый заработанный арбуз и, сидя в кустах, жадно поедали его, и ели, ели пока не съели его весь. Ты тогда ещё сказал, что ничего слаще не ел в своей жизни, а я только смеялся. А сейчас, вот, я тебе откровенно заявляю, что ничего слаще того арбуза и я в своей жизни не ел. Что такое? Тебе тоже весело? – рядом с авторучкой в воду плюхнулся тонкий прямоугольник сотового телефона.
Кларк в задумчивости достал бумажник и заглянув в него, удовлетворённо хмыкнул:
-Да мы с тобой ещё живём, брат! На сигареты хватит и на коньяк – тоже. Слушай, что я предлагаю: пойдём-ка в “Ми минор”, оттянемся там под “Лайт И Джи Соул”, посидим, выпьем, поговорим по душам. Или выпьем и помолчим. Просто помолчим, а? Что нам мешает? Да ничего, чёрт нас побери! Мы ведь никуда не спешим. Ни ты ни я, никуда. Какое хорошее это слово – “ни-ку-да”! Ты согласен со мной? Помнишь “Дом, стоящий там”, брат? Конечно, помнишь, уверен, что помнишь! Мы-то с тобой, парень, теперь точно знаем, где это – “там”! Выпьем вот, послушаем вволю хорошей музыки, а потом в путь, в путь. Этот час, этот день, этот месяц, этот год, эту жизнь, мы обратим в одну маленькую чёрную точку на светлом фоне, а потом капнем на эту точку слезой или коньяком, – неважно… Кому она нужна – эта сраная чёрная точка, даже если в ней запрятан блистающий мир необъятной человеческой сущности? Кому она нужна – эта сраная сущность бесполезного вселенского одиночества? Мы с тобой смоем эту сраную точку, мы сотрём её школьным ластиком, потому что фон всегда должен оставаться чистым и светлым. Чистым и светлым… Чистым и светлым…
Правда, Мишель?
П.С. Нужно приобрести машину или иной объект? Объявки типа продажа бу автомобилей есть на доске частных объявлений.
muwisex 